«В случае разгерметизации салона кислородная маска автоматически выпадет из отсека в потолке над вашим креслом. Наденьте ее так, чтобы она закрывала нос и рот, закрепите резинку на затылке и спокойно дышите».
Кольвин опасливо посмотрел вверх на жуткий изгиб американских горок. Вершина приближалась. Впереди ждала пустота.
Небольшие приспособления с маской и кислородной емкостью назывались ЛЭКБ — личный эвакуационный кислородный баллон. Со дна океана подняли четыре из пяти таких устройств. Все они были активированы. Из рассчитанного на пять минут запаса воздуха каждый член экипажа израсходовал немногим более половины. Объем, соответствующий двум минутам сорока пяти секундам.
Кольвин смотрел на приближавшуюся вершину.
Раздался громкий металлический скрежет, вагончик накренился, миновал высшую точку и рванулся вниз. Позади Кольвина вопили, громко и безостановочно. Роджер согнулся пополам и ухватился за страховочную перекладину. Девять миль падения в пустоту. Он открыл глаза и глянул в иллюминатор. Установленные им кумулятивные заряды с хирургической точностью отделили половину левого крыла. При таком угле падения обломок правого крыла обеспечит достаточную площадь поверхности. Конечная скорость будет чуть ниже максимума. Две минуты сорок пять секунд, плюс-минус четыре секунды.
Кольвин потянулся к калькулятору, но тот взлетел в воздух, сталкиваясь с парящими вокруг бутылками, стаканами, подушками и другими объектами, которые не закрепили надлежащим образом. Вопили в салоне очень громко.
Две минуты сорок пять секунд. Успеешь о многом подумать. И может быть — вряд ли, но все же, — он наконец успеет вздремнуть, спокойно и без сновидений, после двух с половиной лет бессонницы и кошмаров.
Кольвин закрыл глаза.
Некоторые читатели этого сборника, наверное, знают, что рассказ «Утеха падали» со временем перерос в большой роман с тем же названием.
Я всегда ощущаю некоторый дискомфорт, когда рассказ или новелла превращается в роман. Меня в таких случаях гложет вопрос: возможно, рассказ был недоделан? Или, может быть, роман просто чрезмерно растягивает сюжет новеллы?
Попробую ответить здесь на эти вопросы.
Рассказ «Утеха падали» — моя попытка (в своем роде уникальная) исследовать психологию абсолютной власти, развращенной абсолютно. А одноименный роман (все полмиллиона слов) — моя первая и последняя попытка изучить влияние такой власти на людей, которые отказываются ей подчиняться.
Думаю, рассказ имеет право на существование… Он обладает своими собственными достоинствами и, соответственно, заслуживает собственного читателя. Не только потому, что из него, как из маленького кристалла-затравки, выросло другое, более объемное произведение, но в первую очередь потому, что это чистая субстанция. Неразбавленная.
Только скотч — никакой воды или льда.
Яд семейства Борджиа без какого-либо противоядия.
Сделайте глоток.
И наслаждайтесь.
Я знала, что Нина отнесет смерть битла Джона на свой счет. Полагаю, что это проявление очень дурного вкуса. Она аккуратно разложила свой альбом с вырезками из газет на моем журнальном столике красного дерева. Эти прозаические констатации смертей на самом деле представляли собой хронологию всех ее Подпиток. Улыбка Нины Дрейтон сияла, как обычно, но в ее бледно-голубых глазах не было и намека на теплоту.
— Надо подождать Вилли, — сказала я.
— Ну конечно, Мелани, ты, как всегда, права. Какая я глупая. Я ведь знаю наши правила. — Нина встала и начала расхаживать по комнате, иногда бесцельно касаясь чего-то или сдержанно восторгаясь керамическими статуэтками и кружевами.
Когда-то эта часть дома была оранжереей, но теперь я использую ее как комнату для шитья. Растениям здесь по-прежнему доставалось немного солнечного света по утрам. Днем комната выглядела теплой и уютной благодаря солнцу, но с приходом зимы ночью здесь было слишком прохладно. И потом, мне очень не нравилось впечатление темноты, подступающей к этим бесчисленным стеклам.
— Обожаю этот дом. — Нина повернулась ко мне и улыбнулась. — Просто не могу передать, как я всегда жду возвращения в Чарлстон. Нам нужно проводить здесь все наши встречи.
Но я-то знала, как Нина ненавидит и этот город, и этот дом.
— Вилли может обидеться, — сказала я. — Ты же знаешь, как он любит похвастаться своим домом в Голливуде. И своими новыми девочками.
— И мальчиками. — Нина засмеялась. Она здорово изменилась и потускнела, но ее смех остался прежним. Это был все тот же хрипловатый детский смех, который я услышала впервые много лет назад. Именно из-за этого смеха меня тогда потянуло к ней; тепло одной девчушки притягивает другую одинокую девочку-подростка, как пламя — мотылька. Теперь же смех этот лишь обжег меня холодом и заставил еще больше насторожиться. За прошедшие десятилетия слишком много мотыльков слеталось на пламя Нины.
— Давай выпьем чаю, — предложила я.
Мистер Торн принес чай в моих самых лучших фарфоровых чашках. Мы с Ниной сидели в медленно передвигающихся квадратах солнечного света и тихо разговаривали о всяких пустяках: об экономике, в которой обе ничего не понимали; о совершенно вульгарной публике, с которой приходится теперь сталкиваться, летая самолетами. Если бы кто-нибудь заглянул из сада в окно, то подумал бы, что видит стареющую, но все еще привлекательную племянницу, навещающую любимую тетушку. (Никто не мог бы принять нас за мать и дочь — тут я не уступлю.) Обычно меня считают хорошо одетой, если не совсем стильной женщиной. Господь свидетель, я довольно дорого плачу за шерстяные юбки и шелковые блузки, которые мне присылают из Шотландии и Франции. Но рядом с Ниной мой гардероб всегда выглядит безвкусным. В тот день на ней было элегантное светло-голубое платье, которое обошлось ей в несколько тысяч долларов, если я правильно угадала модельера. Этот цвет так оттенял ее лицо, что оно казалось еще более совершенным, чем обычно, и подчеркивал голубизну ее глаз. Волосы Нины поседели, как и мои, но она по-прежнему носила их длинными, закрепив бареткой, и это ее не портило; напротив, Нина выглядела шикарно и моложаво, а у меня было ощущение, что мои короткие искусственные локоны блестят от синьки.